- Мёртвая голова.
Она остановилась между двумя "экспонатами" в пожелтевшем альбоме, подаренном другом семьи. Сплющенные и высушенные чешуйки крыльев шелестят под подушечками дрожащих пальцев, оставляют на них пыльцу.
- Сатурния. Парусник Маака. Вязовая хвостатка. Махаон.
Таша перебирает названия бабочек одно за другим, с точностью угадывая их, хотя не видит надписей в альбоме, составленном матерью и подаренном на день рождения три года назад. Она знает их все не только наизусть, но и на ощупь, по форме крыльев, слишком хрупких, чтобы вот так безбоязненно прикасаться к ним, но девочка осторожна. Еще три года назад она могла прочесть все эти названия сама, но болезнь победила ее со всем ее упорством, превратив в слепого мышонка. Но Таша с присущей ей гордостью делает вид, будто совсем не испытывает неудобств по этому поводу. Вот, она и не такое знает. Ей совсем не страшно. Ей совсем не обязательно видеть свет.

Когда Таша еще видела, совсем как обычные люди, она успела запомнить волнистые горизонты старой Сербии, ее крутые склоны, укрытые махровым покрывалом леса; она запомнила руки матери, морщинистые и теплые, испачканные то в муке, то в краске; ее картины - акварельные, темперные и масляные полотна, изображающие то цветные кибитки, то вереницы разлетающихся бабочек, то лица людей, которых сама маленькая Таша воочию никогда не видела, включая лицо отца, оставленное в сером карандашном наброске и сотни раз повторенное в красках, оно все меньше значило для нее конкретного человека, и все больше - саму идею, незнакомца, который должен был прийти и спасти их, но никогда не придет и никого не спасет, потому что на самом деле не существует; наконец, одну за другой сменяющие друг друга комнаты, квартиры, хибарки, вагоны трущоб и их маленький уголок на самой окраине Нью-Лондона - для тех, кому только в глазок посмотреть на сказочное величие города.
Таша видела все, что ей нужно. Облака, реки и горы, мосты и небоскребы, скоростное метро и грязь бедняцких кварталов, напоминающих один сплошной базар и муравейник разом. Она росла как раз в одном из таких. Она не помнит точно, что видела из всего последним, но когда думает об этом, то всегда вспоминает одну диковинную стену здания, испещренную десятками рисунков и надписей, следами  сотен рук и тысяч взглядов. На этой стене была и одна надпись, прорезанная рукой самой Таши в возрасте девяти лет: живи. Четыре буквы кириллицей, яростно вгрызающиеся в кирпичи и штукатурку.

Слепнуть Таша начала в возрасте лет шести, а может и раньше: ее зрение медленно, но неумолимо падало день за днем, вскоре оставив от себя лишь намеки на попытку видеть. К двенадцати она различала лишь блики и силуэты, свет и тень - размытые пятна и ничего более. Терять такое естественное для большинства людей, едва ли не основное чувство, при помощи которого можно познавать мир и ориентироваться в пространстве, было страшно,. До задавленных в подушку слез от осознания, что больше никогда не увидит ни тот смятый портрет отца, ни его живое лицо, если однажды найдет его, ни новые картины матери, если они еще будут (теперь Таша так сильно хотела бы, чтобы они были!), ни лицо будущего любимого, ни собственного отражения в зеркале. Но со временем она смирилась с тем, что ее мир будет именно таким, погруженным во тьму. Куда страшнее ей было представить, что слепота помешает ей жить полноценной жизнью. И уже тогда, в столь ранние годы, Таша приняла для себя свое жизненное кредо: слепота не помешает ей быть полноценной, не превратит ее в беспомощного инвалида. Тогда это казалось наивным отрицанием реальности: её могли бы вылечить врачи, теперь все лечится, вот только у ее матери никогда не найдется достаточной суммы на операцию. И Вера Николич утирала горькую слезу, когда дочка твердила ей, что сможет обеспечить и себя, и ее в старости. Разве это возможно без зрения?

Но Таша была упряма и переубедить ее не могла никакая сила. Год за годом она училась читать по Брайлю, ходить по комнате не спотыкаясь и по улице с ненавистным костылем, училась всем привычным ежедневным делам заново, училась прислушиваться к звукам, запахам и ощущениям так, как не прислушивалась раньше. Аудиокниги стали ей учителями лучшими, чем можно было желать, если бы она училась в обычной школе. Музыка стала для нее поводырем, лучом света, который она не видит, но чувствует всем нутром. Таша часто приходила к дверям ближайшего театра слушать отзвуки оркестра, сидя на ступенях у парадного входа, пока директор театра не заметил это и не пригласил ее внутрь - сначала разрешал ей слушать репетиции, а затем стал учить музыке. Таша полюбила эти уроки и вскоре, в неполные шестнадцать, заняла место пианистки на своем дебютном концерте в составе оркестра. Мать по-настоящему гордилась ей и снова плакала, только теперь уже от счастья. Слепая девочка, наверное, многих удивляла своей игрой. Но для Таши куда важнее было бы, если бы люди не обращали внимания на ее слепоту вовсе. Эта мысль продолжала оставаться идеей фикс, ее наваждением, ее комплексом, гимном упрямству: она такая же, как все. Она может делать все то же, что и другие. Обязана смочь.

Живи.

"Бессмертная" - слишком громкое имя для слабой от рождения девочки, но мать будто сразу распознала в ней борца с любовью к жизни. Или просто хотела верить, что судьба не отберет у нее единственное счастье так рано.

Мать Таши, Вера Николич, была бедной художницей и энтомологом родом из все той же Сербии, время от времени преподававшей детям биологию и изобразительное искусство в тех городках, куда ее забрасывала жизнь. Во всем этом непостоянстве отдавало цыганщиной и нездоровым романтизмом, и неспроста. Когда-то, еще живя в Крагуеваце, молодая Вера познакомилась с неким румыном по имени Драгош. Кто был этот Драгош и даже какова была его фамилия, Таша не знает. Ей известно лишь то, что этим именем звали ее отца, что он был "красив как чёрт", очень смахивал внешностью на цыгана, и что он исчез без вести, так и не дождавшись ее рождения. У Веры не сохранилось даже фотографии приличного размера, чтобы показать ее дочери, только потрепанный временем карандашный рисунок. И еще с десяток картин, написанных уже позже, по памяти, в каждой из которых Таше хотелось угадывать фигуру отца. Будто бы он возвращается и вот-вот сойдет по полотну прямо в комнату. Потом она повзрослела и перестала в это верить. Даже когда мать, по привычке, говорила ей, что нарисовала новый портрет Драгоша, Таша вдруг заявляла, что это все ложь. Что мать и сама знает, что он не похож ни капли. Что утешать ее, Ташу, совершенно не нужно, что она придумывает все это, только чтобы развеселить ее. А потом, тайком, когда никто не видел, подходила к полотну с подсохшей темперой, закрывала глаза и дотрагивалась к объёмным мазкам. Конечно, ничто из этого не приближало ее к отцу, но дарило едва уловимое чувство приобщенности к... чему-то, что обычные люди называли семьей и домом.

Драгоша Вера искала не так уж долго, как можно было подумать по ее романтичной натуре. Она все-таки была не глупа и сразу поняла, что это бесполезное занятие. Уже через три года после рождения малышки она перебралась сначала в Польшу к родственникам, а затем во Францию, где, как ей казалось, они найдут лучшую жизнь. Таша была и осталась единственным ребенком в неполной семье. Хотя мать пыталась все исправить: она сама выросла без отца и уж точно не желала такой же судьбы своему ребенку. Вскоре она даже вышла было замуж, но этот брак не принес ей счастья, а дочери не подарил сильную мужскую фигуру. Тома Бертлен был не приспособлен к серьезной семейной жизни, быстро влез в долги, и их семья лишь погрязла в нищете еще больше, чем прежде. И все же им удалось обосноваться в Нью-Лондоне, пусть и в самом бедном районе на окраине. Когда же отчим умер жалкой смертью алкоголика в одной из подворотен нью-лондонских трущоб, Таше вовсе не было его жаль. Как ни странно, даже это не убило в ее матери любви к Франции и ко всему французскому. Даже имя дочери она перекроила на местный лад, и Ташу это страшно бесило. Ведь это никак не приблизит их к красивой жизни. И все эти занавесочки и цветы на окнах, глупые самодельные безделушки, развешанные по всему дому никак не могли отменить тот факт, что они живут в трущобах, и дешевизна сквозила во всем. Когда Таша злилась, она ругала картины матери, которые почти не продавались, и ее чудаковатый стиль (как будто все еще мечтает о кибитках, разве это не глупо?), и не замечала, как причиняет близкому человеку боль. Все те жестокие слова Таша себе теперь никогда не простит, разве только не случится чудо.

Мама, живи, пожалуйста.

Лицо и руки горели царапинами. Запах крови и страха становился почти осязаемым - для слепой девочки это ничуть не метафора. На кончике языка Таша чувствовала совсем свежий прокус аккурат напротив кончика клыка и проклинала эту свою привычку, доставляющую неудобство ей самой. Еще полчаса назад она отбивалась от острых зубов собаки (наверное, это была собака, ведь Таша не видела), и теперь подобравший ее на улице работник бара, бывший врач, к которому часто ходили за нелегальной помощью со всей округи, ставил ей укол против бешенства, попутно рассказывая о том, что его знакомый сомнительной репутации мог бы предложить ей - ей! - работу и деньги, которые были ей так нужны. Таша слушала вполуха, ее отчего-то мутило, и спустя еще пять минут ее вывернуло чуть ли не на руки спасителю. Зайдя в уборную, она подумала первым делом, что вместо прививки ей вкололи наркотик, и, спотыкаясь и проклиная непонимающий бар, вырвалась прочь.
Поначалу это походило на очень плохую шутку мироздания, решившего в последний раз подразнить слепую такой желанной возможностью снова увидеть мир. Это оказалось ударом пострашнее, чем сама слепота.
Только спустя несколько дней она начала понимать, что к чему. А еще через несколько дней, когда убедилась, что ее догадка верна и она обрела своего рода зрение, решилась сказать об этом матери. Увы, мать совсем не была готова поверить в подобное "чудо" и подумала, что дочь сошла с ума и живет иллюзией или вновь пытается убедить всех в том, чего нет. Когда Таша увидела в глазах матери слезы и сострадание, осознала свою ошибку. Все попытки убедить мать сталкивались со стеной непонимания и перерастали в скандал на грани истерики. В один из дней, когда Таше надоело обращение с ней как с инвалидом и она в очередной раз попыталась доказать свою правоту - теперь уже наглядно на действиях - Вера Николич просто не смогла даже попытаться поверить дочери и фактам. В следующую же минуту ей стало плохо.

Прогнозы врачей были неутешительными. Оказалось, что мать уже давно имела серьезные проблемы со здоровьем, но умудрялась скрывать их от Таши, чтобы не огорчать ее. Неизвестно, на что Вера надеялась. Инсульт был беспощаден, и теперь она лежала в палате - живая, но в в бессознательном состоянии, подключенная к аппаратам, и даже если бы пришла в себя, едва ли смогла бы сказать хоть что-нибудь. Стандартная медицинская страховка помогает лишь поддерживать в Вере жизнь, если это можно назвать жизнью. До поздней ночи Таша сжимала ослабевшую руку матери - горячую, исхудавшую, совсем не похожую на ту ладонь, какую она помнила в своих последних зримых воспоминаниях, - и пыталась примириться с тем, что самый близкий, возможно, единственный близкий человек на свете может даже не узнать ее. Но примириться в этот раз не смогла, считая себя виновной в случившемся. В ту же ночь, не дождавшись рассвета, она приняла предложение знакомого, который свел ее с Гарри Стервятником. Что бы он ни предложил, если этой суммы хватит на лечение матери, она была готова это сделать.

Гарри был связан с криминалом, об этом Таша догадывалась изначально. Он оказался важной шишкой в мире контрабандистов и предложил ей необычный род услуг. Не тот, о котором она подумала, хотя смотрел на нее жадно, оценивающе, будто и правда на проститутку (теперь, вновь обретя способность видеть, Таша подмечала и впитывала все увиденное до мелочей). Ей требовалось провести операцию по установлению нейрочипа в затылок и еще одного устройства - передатчика за ухом. Передатчик нужен был для связи с Гарри, чтобы он мог отслеживать ее перемещения и давать указания во время заданий. Нейрочип же представлял собой носитель электронных данных, своего рода микрофлэшку гигантских размеров памяти - такой хватило бы, чтобы помнить еще одну жизнь. И USB-вход для прямой загрузки и выгрузки информации с этого носителя. Звучало, да и выглядело все это жутко, но большого выбора у Таши не было. Просить такие огромные суммы денег у друзей ей даже не пришло в голову. А Гарри, к тому же, оказался не так уж и плох в своем отношении к ней. Вопреки своему прозвищу Стервятника, он считал себя не падальщиком, а санитаром леса и даже ангелом-хранителем трущоб, утверждая, что не наживается на бедах других людей, а, напротив, дает им шанс выжить. Так Таша стала курьером тайных электронных данных, кибер-курьером, если хотите. Свое прозвище-позывной "Пустельга" она тоже получила от Гарри Стервятника за бойкий характер и упрямство, а также за то, что не побоялась послать своего нового работодателя. Также она на стала вдаваться в подробности о своем зрении и способности: Гарри знает, что она слепая, но также знает, что ее не проведешь, что она "видит сквозь стены и души". А если вспомнить то, что пустельга различает ультрафиолет, становится забавно - он ведь почти угадал.

Таша знает о зете (еще бы, ведь об этом трещат изо всех щелей), и знает о том, что обладает способностью, вызванной именно этим веществом. И о том, что может умереть, если будет использовать инфракрасное зрение слишком много и часто. Но не использовать она его не может, ведь от этого зависит ее выживание. После первой передозировки ее откачал все тот же Гарри, его люди притащили ее полуживую и по его приказу вкололи ей контрабандную тау-сыворотку. Поэтому отныне Таша работает не только ради еды и операции для матери, но и ради сыворотки для себя, чтобы успеть сделать хоть что-то и не умереть.

- А... а что отец? Застала его? - Эллиоту почему-то трудно спросить ее об этом.
Таша закусывает губу, а после сплевывает на землю. Долго смотрит на теплый след, что оставила его ладонь на ее замерзшем колене. Долго думает, для чего в ее жизни появился этот человек и не проще ли уйти, оставив его без ответа. Почему-то решает, что правильнее не делать этого.
- Нет. Он умер раньше. Я нашла его могилу и дом, где живет его семья... Как-то не решилась войти внутрь, просить о чем-то. Кто я для них? - она усмехается некстати и вертит в руках кусочек осенней травы. - К тому же, невежливо сообщать вдове усопшего о том, что у ее мужа была дочь на стороне, как ты думаешь? А потом они переехали. Тем лучше.
- Почему?
Таша пожимает плечами, потому что он прав: она могла бы хотя бы попытаться узнать их поближе. Страшно хотела. Но знала, что она для них чужая. А быть отвергнутой или разочароваться хуже, чем никогда не узнать правды. Пусть лучше ее отец навсегда так и останется пучком грифельных линий на старой картонке.
- Будем считать, что я закрыла эту главу своей жизни.